Неточные совпадения
И как грянула она, а за нею следом три другие, четырехкратно
потрясши глухо-ответную землю, — много нанесли они
горя!
Летом отправлялись за город, в ильинскую пятницу — на Пороховые Заводы, и жизнь чередовалась обычными явлениями, не внося губительных перемен, можно было бы сказать, если б удары жизни вовсе не достигали маленьких мирных уголков. Но, к несчастью, громовой удар,
потрясая основания
гор и огромные воздушные пространства, раздается и в норке мыши, хотя слабее, глуше, но для норки ощутительно.
Вдалеке виделась уже ему наполненная зала, и он своей игрой
потрясал стены и сердца знатоков. Женщины с горящими щеками слушали его, и его лицо
горело стыдливым торжеством…
Было еще темно, когда я почувствовал, что меня кто-то
трясет за плечо. Я проснулся. В юрте ярко
горел огонь. Удэгейцы уже приготовились; задержка была только за мной. Я быстро оделся, сунул два сухаря в карман и вышел на берег реки.
Как гром, рассыпался дикий смех по
горам и зазвучал в сердце колдуна,
потрясши все, что было внутри его.
Выстрелы уже слышались, особенно иногда, когда не мешали
горы, или доносил ветер, чрезвычайно ясно, часто и, казалось, близко: то как будто взрыв
потрясал воздух и невольно заставлял вздрагивать, то быстро друг за другом следовали менее сильные звуки, как барабанная дробь, перебиваемая иногда поразительным гулом, то всё сливалось в какой-то перекатывающийся треск, похожий на громовые удары, когда гроза во всем разгаре, и только что полил ливень.
Но все еще, к немалому
горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения на простые начала всего, что волнует и
потрясает душу человека. О приведении же в ясность всех тайн и загадок сердца он не хотел и слушать.
— Джентльмены! — сказал он, неистово скрежеща зубами, и, показав нож,
потряс им. — Как смеете вы явиться сюда, подобно грязным трубочистам к ослепительным булочникам? Скорее зажигайте все, что
горит. Зажгите ваше судно! Что вы хотите от нас?
Рана его
горит, лихорадка
трясет его…
Сосед. Эка благодать у хозяина твоего. И сыпать некуда. Мы и то дивимся все, какой у твоего хозяина второй год хлеб родится. Как будто ему кто сказывает. То, летось, сухой год — в болоте посеял; у людей не родилось, а вы полно гумно наставили. Нынче мочливое лето — догадался же он на
горах посеять. У людей попрел, а у вас обломный хлеб. И зерно-то, зерно! (
Трясет на руке и берет на зуб.)
Смотрю, и вправду худо: голова
горит, а самого
трясет лихорадкой.
Таня взяла корешок. Знахарка продолжала сбор трав и рытье кореньев… Тихо и плавно нагибала она стройный стан свой, наклоняясь к земле… Сорвет ли травку, возьмет ли цветочек, выроет ли корень — тихо и величаво поднимает его кверху и очами, горящими огнем восторга, ясно глядит на алую зарю, разливавшуюся по небосклону.
Горят ее щеки, высоко подымается грудь, и вся она дрожит в священном трепете… Высоко подняв руку и
потрясая сорванною травой в воздухе, восторженно восклицает...
То, что я увидела там,
потрясло меня сильнее всех призраков на свете! По узкой дороге, между рядами утесов, по берегу кипящего пеной и жемчужными брызгами Терека, приближались коляска и арба, до верху нагруженная вещами, моими вещами из
Гори — сундуками, баулами и чемоданами. В коляске сидела дама в трауре, со спущенной на лицо вуалью.
Громче, громче становился этот вопль… Все слышнее и реальнее звучал он в звуках рояля. Из глубины рыдающей симфонии он перебежал в залу и
потряс ее своды, зловещий, источный, рыдающий голос человеческого
горя и неописуемого страдания…
Страшен был крик деда Магомета… он
потряс, казалось, не только кровлю нашего дома, но и весь
Гори и диким эхом раскатился в
горах, по ту сторону Куры. Вслед за первым воплем раздался второй и третий… Потом дед внезапно затих и, упав на пол, лежал без движения, широко разметав свои сильные руки.
И Шалый, казалось, понимал
горе своей госпожи. Он махал хвостом,
тряс гривой и смотрел на меня добрыми, прекрасными глазами…
Матрос,
горя глазами,
тряс кулаком в воздухе...
И потом, едва владея собой, я схватила его за руку и, с силой
тряся эту хрупкую, слабенькую руку, продолжала кричать так, что слышно было, я думаю, в целом
Гори...
Когда я вошел наверх в свою комнату и отворил окно на озеро, красота этой воды, этих
гор и этого неба в первое мгновение буквально ослепила и
потрясла меня. Я почувствовал внутреннее беспокойство и потребность выразить как-нибудь избыток чего-то, вдруг переполнившего мою душу. Мне захотелось в эту минуту обнять кого-нибудь, крепко обнять, защекотать, ущипнуть его, вообще сделать с ним и с собой что-нибудь необыкновенное.
А на станциях высились огромные склады фуража и провианта. Рядами тянулись огромные «бунты» чумизной и рисовой соломы, по тридцать тысяч пудов каждый; желтели
горы жмыхов, блестели циновки зернохранилищ, доверху наполненных ячменем, каолином и чумизою. Но получить оттуда что-нибудь было очень не легко. Мне рассказывал один офицер-стрелок. Он дрожал от бешенства и
тряс сжатыми кулаками.
Между тем все с нетерпением посматривали то на озеро, то на крепостные стены. Вдруг гром пушечного выстрела
потряс все сердца, гул прокатился по окрестным
горам и густое облако взвилось над одной из крепостных башен. За ним грянул другой, третий выстрел. Народ бросился к крепостному валу.
Немецкий офицер (запыхавшись). Ряз, двиа, уф! ног више, die Spitzen nieder [Носки вниз (нем.).], уф! (Сердится, что рекруты его не понимают, скидает с себя в досаде шляпу и парик, которые
трясет в руках; то, вытянувшись, как аршин, ступает по-журавлиному, то, весь искобенившись, прыгает едва не вприсядку, то бьет по носкам рекрут палкою.) О шмерц! [О
горе! (от нем. О, Schmerz)]